Профессор, доктор юридических наук,
кандидат филологических наук,
Почетный работник высшего
профессионального образования РФ
Атарщикова Елена Николаевна
Профессор, доктор юридических наук,
кандидат исторических наук,
Почетный работник высшего
профессионального образования РФ
Пономарев Евгений Георгиевич
Начнем с обложки публикации нашего ставропольского земляка-писателя, активно продвигаемого некоторыми энтузиастами или, как сегодня принято говорить, пиаримого его почитателями. Чтобы было понятно, на обложке «Парижского дневника» дается презентация литературного опуса автора. Она отражена в аннотации редактора-составителя А.А. Фокина: «Дневниковые записи 1940–1945 годов выдающегося русского писателя И. Д. Сургучёва (1881–1956) впервые собраны воедино и открывают неизвестные до сих пор страницы его биографии и творчества. «Парижский дневник» — это удивительный и отчасти неожиданный взгляд на историю Франции периода Второй мировой войны, на жизнь русских эмигрантов в оккупированном Париже. В размышлениях писателя нашли отражение основные этапы развития русской литературы и журналистики в первой половине ХХ века. Значительная часть «Дневника» публикуется впервые».
Манускрипт в 310 страниц априори у непосвященного читателя может и должен вызвать трепет и уважение. Тем более с такой пафосной подачей и определением статуса автора: «Как же, современник самого Горького, который даже ему писал письма!» Оставим за скобками, что Алексей Максимович был очень деликатным человеком и писал письма тысячам своих читателей и оппонентов.
Пройдемся по тексту Дневника Сургучева.
Характеризуя человеческие, нравственные качества нашего земляка, его политические пристрастия и убеждения, позволим себе обратить внимание на пассажи, которые он позволил себе в опусе под названием «Парижский дневник (1940-1945) под общей редакцией А.А.Фокина, Ставрополь: изд-во «Товарищъ», 2016».
Просим извинения у уважаемого читателя, но, прежде чем обратиться к основному содержанию нашего анализа Дневника И.Д.Сургучева, не можем удержаться от цитирования его эмоциональных и, как мы понимаем, искренних восторгов по поводу событий, которые, без всяких преувеличений, перевернули ход истории ХХ века.
Хотя главный редактор и составитель Дневника Ильи Дмитриевича Сургучева Фокин в своем предисловии, очевидно предчувствуя возможное сложно-негативное отношение читателя к откровениям и симпатиям автора, предупреждает, что этот текст предназначен для элитарного читателя, который в состоянии понять двусмысленность текста и умеет читать «между строк». Вот такой у нас, оказывается, будет сложный, неоднозначный и засекреченный автор. «Но даже и в тех «главках» «Дневника», которые были опубликованы, горе-редакторы не усмотрели всех гуманитарных идей и антифашистских социально-политических пассажей автора, не постигли его эзопова языка. А Сургучёв, по его словам, знал «все оттенки парижских сумерек» (стр.10).
Вот так настраивает нас Фокин: «Читайте, расшифровывайте тайные помыслы автора Дневника и не уподобляйтесь прежним «горе-редакторам».
Теперь, после восторженных напутствий редактора-составителя, позволим себе процитировать несколько откровений Сургучева, вырвавшихся из его души после 20-летней эмиграции во Франции.
Кстати, он был постоянным корреспондентом газеты на русском языке «Парижский Вестник», одним из главных публицистов которого был П.Н. Краснов, тот самый генерал Краснов, лидер Белого движения, который в своих многочисленных публикациях мотивировал фашистскую Германию на, по его мнению, победоносную войну с СССР. Но он не только выражал в своих статьях симпатию к Третьему Рейху и поддерживал его наступление на СССР. Этот лидер казачьего антисоветского движения вел активную пропаганду вступления молодых русских людей французской эмиграции в ряды фашистских формирований, включая власовцев, на борьбу с «коммунистической нечистью». Вот такие русские «патриоты» были соратниками по перу нашего земляка.
Вернемся к Сургучеву и его Дневнику. Кстати, мы одни из немногих, сумевших его прочесть в полном объеме и получивших достаточное представление о художественных, человеческих, нравственных и политических пристрастиях его автора.
8 июля 1940 года наш земляк был глубоко убежден, что город, облеченный историческими и культурными ценностями, имеющими многовековое наследие – Париж, не может быть подвержен не только уничтожению, но немцы не будут бросать на него бомбы. «И потому за каждую бомбу я плачу по пять франков» (стр.15) — выступает гарантом безопасности города Парижа бывший россиянин Сургучев.
В качестве основного аргумента своей уверенности он дает очень «убедительную» характеристику главы Рейха: «Не забывайте, что хоть боком маленьким, а все же Адольф – художник. А Париж – музейный город» (стр.15).
Когда в редакции газеты «Парижский вестник» ему, Сургучеву, предъявили счет на пять тысяч франков за бомбардировку города, он ответил, что «немцы в газетах протестуют и говорят, что Париж не бомбили, а бомбардировали только места, имеющие военное значение. Я готов им верить» (стр.15). Вот так, а не иначе называющий себя русским писателем и патриотом Сургучев, гуманист, по мнению редактора-составителя «Парижского дневника» Фокина, эзоповым языком воспроизводит историю начала немецкой оккупации.
В этом контексте стоит воспроизвести трогательную картину входа фашистских оккупационных войск в Париж глазами Сургучева: «…Подъехал к могиле Неизвестного солдата немецкий генерал, возложил корзину ранних астр с национальными французскими цветами, замер в отдании чести, и в этом было великое солдатское честное братство и уважение. Вчера ты — меня, сегодня я — тебя. Как в спорте. Но твоей кровью воспользовались проходимцы, а около моей крови стоят честные и талантливые люди. В этом мое преимущество. Спи в мире, брат. И это было великолепно и ярко. И талантливо. К сожалению, французы ничего не понимали. Как всегда» (стр.49).
Читайте внимательно «русского писателя», отразившего сцену трогательную, до слез: немецкий генерал скорбит о своем французском брате-солдате и сожалеет, что французы, как всегда, ничего не понимали, а около его (немецкой) крови стоят «честные и талантливые люди» (стр.49).
Не будем перечислять зверства, выходящие за представления здравого смысла о человеческом изуверстве. По всеобщему убеждению, нацистская машина уничтожения представителей своего сообщества превзошла самые страшные факты каннибализма, имеющиеся в исторической конкретике мировой человеческой цивилизации. Многие из случаев фашистского варварства просто выходят за рамки здравого смысла психики нормального человека и его существования на этом свете.
После этой оценки Сургучев домысливает размышления французского солдата-калеки, охранявшего могилу Неизвестного солдата: «Возложение цветов немецким генералом, занимающим Париж, производит на него глубокое впечатление. Он отлично понимает, что имеет дело не с насильниками, а с людьми, кровью и великими трудами выигравшими ставку. «Не он на меня шёл, а я на него шёл. Я проиграл, он выиграл. Выиграв, он не топчет меня ногой. Наоборот, он уважает меня. Вот он привез цветы моему герою Неизвестному. Он уважает Его. И за это я, живой, уважаю честного и достойного победителя. Я стою с ним рядом и вместе с ним держу под козырек. Ни обиды, ни раздражения у меня на него нет. Все, как всегда, по-солдатски. Честная игра, честный бой» (стр.49).
Вот как, оказывается, по оценке Сургучева, «честные и достойные победители», в лице фашистских генералов и солдат уничтожавшие миллионы мирных граждан: стариков, женщин и детей – во всех оккупированных странах Европы, упивались триумфами своих временных побед, потеряв человеческий облик и прекративших свои преступления только после полного уничтожения кровавой нацистской военной машины.
Не будем слишком строги в оценке обвинять нашего земляка Сургучева с исторических позиций 1940-41 годов. Немецкий фашизм только набирал обороты, но и по его первым шагам и государственной нацистской идеологии уже было понятно, что арийская нация поставила перед собой задачу поработить всех представителей низшей расы, и, в первую очередь, славян, к которой принадлежал и наш земляк Сургучев.
При этом не надо было быть великим провидцем, а достаточно было прочитать «Mein Kampf». «Майн кампф» — автобиографическая книга лидера нацистской партии, дьявола двадцатого века Адольфа Гитлера «Моя борьба». В ней каждый мог услышать откровения вождя немецкой нации, сформулировавшего основные идеи официальной пропаганды, которая, не скрывая, четко и ясно обозначала стремления установить главенство арийской расы над всем миром.
История Второй Мировой войны превзошла в своей практической реализации все нацистские идеи. Более 50 миллионов погибших в этой мясорубке фашистских амбиций, из них 26,5 миллионов только советских людей, человечество заплатило за попытку этих «сверхчеловеков» установить свое мировое господство.
Чтобы не уходить далеко от «Парижского дневника» с посылами Сургучева о «честных и талантливых» людях в лице немецких оккупационных войск, позволим себе (повторяясь, что наш земляк не мог об этом знать, но как писатель должен был, опираясь на античеловеческую нацистскую идеологию, предвидеть) только перечислить концентрационные лагеря (концлагеря), лагеря смерти в разных странах, находящихся под оккупацией фашистской Германии.
Список концлагерей включает примерно 1 650 наименований концлагерей международной классификации (основные и их внешние команды). На территории Белоруссии в качестве «иных мест» был утвержден 21 лагерь, на территории Украины — 27 лагерей, на территории Литвы — 9, Латвии — 2 (Саласпилс и Валмиера). На территории РФ «иными местами» признаны места принудительного содержания в г. Рославль (лагерь 130), п. Урицкий (лагерь 142) и Гатчина др.
Перечень лагерей, признанных Правительством ФРГ концентрационными (1939-1945гг.): 1. Арбайтсдорф (ФРГ), 2. Аушвиц / Освенцим-Биркенау (Польша), 3. Берген-Бельзен (ФРГ), 4. Бухенвальд (ФРГ), 5. Варшава (Польша), 6. Герцогенбуш (Нидерланды), 7. Гросс-Розен (ФРГ), 8. Дахау (ФРГ), 9. Кауен/Каунас (Литва), 10. Краков-Плащов (Польша), 11. Заксенхаузен (ГДР‑ФРГ), 12. Люблин/Майданек (Польша), 13. Маутхаузен (Австрия) 14. Миттельбау-Дора (ФРГ), 15. Натцвайлер (Франция), 16. Нейенгамме (ФРГ), 17. Нидерхаген‑Вевельсбург (ФРГ), 18. Равенсбрюк (ФРГ), 19. Рига-Кайзервальд (Латвия), 20. Файфара/Вайвара (Эстония), 21. Флоссенбург (ФРГ), 22. Штуттхоф (Польша).
По результатам Нюрбергского процесса только в Освенциме официально признано погибшими 4млн. человек.
Нюрнбергский процесс в 1946 году назвал всех нацистских вождей поименно: Адольф Гитлер, Герман Геринг, Генрих Гиммлер, Йозеф Геббельс, Мартин Борман, Эрнст Рём, Рудольф Гесс и еще сотни других фашистских палачей, совершивших преступления против человечности.
Этих извергов Сургучев называет «честными и талантливыми людьми» немецкой крови?!
«Люди, я любил вас, будьте бдительны!» — писал в книге «Репортаж с петлёй на шее» в застенках гестапо великий патриот, борец с фашизмом чехословацкий журналист, критик и публицист, казненный 77 лет назад фашистами Юлиус Фучик, предупреждая нас с Вами, всех людей мира, через десятилетия о том, что нельзя оставаться равнодушными, «так как с их молчаливого согласия в мире происходят самые ужасные вещи».
Поэтому если смалодушничаем – раз, не захотим связываться и портить отношения – два, пропустим осмелевших и обнаглевших, не знающих историю неоколлаборационистов – три, то проиграем все завоевания и традиции наших прадедов, дедов и отцов. В конечном итоге – будем жить в другой стране и служить чужим идеям, молиться другим богам.
Но вернемся к 1 июля 1941 года. В № 27 «Нового Слова» была отпечатана глава Сургучева о занятии немцами Парижа. И вдруг он прочитал в газете сообщение о том, что Германия объявила войну Советскому Союзу. Вот как об этой новости пишет в Дневнике Сургучев:
«Когда, 22 числа, я наклонился над газетой и прочитал, что началась война с Россией, у меня на мгновение, как от недоедания закружилась голова. Сон? Бред? Непроизвольные представления?
— Ущипни, пожалуйста.
Газетчик, долголетний знакомый и спорщик, смеётся и говорит:
— Ещё один такой день, и я останусь без ногтей. Я понимаю — будь вы хорошенькой женщиной…
— Ущипни, говорю тебе…
— Всех русских перещипал сегодня… Да, признаться, и самого себя щиплю с раннего утра…
И Париж мне кажется иным, и фонари, и вход в метро, и театральный фасад Лионского вокзала. Все это в одно мгновение как-то странно отдалилось от меня и вошло в перспективу, которая кажется уже исторической. Зачем, собственно, я здесь? (стр.99).
Какой взрыв положительных эмоций у нашего классика – писателя земляка. Мы не литературоведы: немножко историки, немножко филологи, немножко юристы. Но позвольте задать вопрос уважаемому читателю: «Вы можете привести пример более беспомощного и нелепого выражения своих чувств у серьезных русских писателей в рамках традиций нашей литературно-художественной школы»? Давайте сравним безумный взрыв радости нашего земляка по поводу нападения фашистской Германии 22 июня 1941 года на его страну рождения и ужас советских людей, узнавших, что началась война. Подлая, необъявленная, в 4 часа утра в воскресенье, когда выпускники всех школ Советского Союза (в том числе и наш отец, который 23 июня уже был призван военкоматом города Киева и в 1945 году закончил войну в Кенигсберге с двумя орденами и медалью «За отвагу»), отмечали последний выпускной бал.
Нет смысла воспроизводить словесную шелуху многочисленных страниц автора «Парижского дневника». Позволим себе остановиться на следующих мыслях, возбудивших его, когда он прочитал новости в газете о начале войны:
«И вдруг эта газета… И какая-то отдаленная надежда, как звезда, свет которой долетает до земли в миллионы лет… И я чувствую, как возвращается молодость, и из газетного крупного шрифта я пью фаустовское вино, и в голову, как муха, вскакивает частушка:
Ах, скажите, ради Бога,
Где железная дорога.
Да и зачем железная дорога? Дайте лошадь, старого осла, верблюда, дайте, наконец, хорошо подкованные сапоги — и мы все пешком, пешедралом (петербургское выражение) пойдем, как пилигримы в «Тангейзере», как люди ходят в Лурд, как люди ходили в Киев, как мой отец ходил в Москву и мне велел. Придем и скажем:
— Видеста очи мои спасение Твое. Ныне отпусти. И запиши рабов Твоих: Ивана, Бориса, царя Николая, царицу Александру, и мальчика, и девочек, и всю братию, душу свою за други положивших… И когда-нибудь монах трудолюбивый и вспомнит, и вынет просфору за то, что уберегли огонь среди вихря, среди бурана, среди вьюг…» (стр.101).
«…Когда в Святую Софию въехал верхом на коне турецкий падишах-завоеватель, то в главном приделе шла обедня и только что были освящены Святые Дары. И падишах крикнул священнику:
— Вон отсюда! Теперь здесь будет мечеть!
И тогда расступилась стена великолепнейшего собора, и священник вошел туда с чашей, и стена снова закрылась за ним. И существует верование, что когда над Святой Софией снова засияет крест, то священник выйдет из стены и окончит литургию.
И когда я бывал в Константинополе, то всегда с особым трепетом останавливался у алтарных стен. И мне казалось, что я слышу биение трепетного сердца за многосотлетними стенами.
У нас есть что-то общее с этим священником. Все мы вошли в какую-то разверзшуюся стену. И вот, кажется, стена эта открывается, мы выходим из неё и выносим спрятанные дары. Приходим на Русь, низко кланяемся и говорим:
— Твоя от Твоих. Вот твои дары, вот твой огонь. Что сберегли — бери, чего не сберегли, прости. И с миром отпусти по глаголу Твоему. Ибо видели очи наши спасение Твое.
Непроизвольные представления… Бром, душ Шарко, дневник…» (стр.102).
…«— Видеста очи мои спасение Твое, Россиюшка-матушка. Ныне отпусти.
Когда-нибудь монах трудолюбивый и вспомнит, и вынет просфору за то, что уберегли огонь среди вьюги, среди метели на целом свете, и обратно принесли…» (стр.256).
Как хочется нашему земляку Сургучеву хоть «пешедралом» пойти, как мы понимаем, на землю своих предков. Вы можете спросить: «А почему именно сейчас, 22 июня 1941 года, вместе с немецкой армией?» Найди, читатель, ответ сам. С нашей стороны, имеется информация: никто его в России, в том числе в СССР, не преследовал, не угнетал и не притеснял.
Сургучев был одним из организаторов издания в Ставрополе сборника «Наш альманах», журналов «Ставропольский Сатирикон», «Сверчок»; также занимался общественной деятельностью: был гласным Ставропольской городской Думы, председателем железнодорожной комиссии. В 1905 году стал сотрудником «Северного Кавказа», а в 1909 году, после переименования газеты в «Наш край», возглавил её редакцию. Его признавали достаточно успешным писателем (прозаиком, драматургом, публицистом, литературным критиком, мемуаристом), опубликовавшим несколько неплохих произведений. Первый сборник рассказов вышел в петербургском издательстве «Знание» в 1910 году. В 1912 году, при содействии Максима Горького, в том же издательстве было опубликовано основное произведение Сургучёва — роман «Губернатор».
Именно поэтому его последующая литературная деятельность, основанная на ненависти к советской власти, для нас является нелогичной, не имеющей причин для такой озлобленной жизненной позиции в эмиграции и по-человечески достойной сожаления.
Он уехал сам, сбежал от трудностей, эмигрировал, а теперь сам хочет вернуться. Видимо, время пришло, союзники по ненависти к большевикам и коммунизму нашлись в лице фашистских солдат.
Писательское воображение нашего земляка использует древнеславянского Бога солнца «Ярило»:
«Солнце ярит людей, и я понял древнеславянское имя его — Ярило.
И в такие исключительно жгучие летние дни на русских людей свалилась такая сногсшибательная новость, как объявление немцами войны большевикам…
… Немцы пошли на большевиков, и вот вынимаются из старых проржавленных чемоданов старые мундиры, источенные молью и русской, и французской, превратившиеся в ветошь…» (стр.103).
Сделав первый шаг в эмиграцию, Сургучев надеялся, что его земляки, оставшиеся в стране, строящие новое общество, проповедующие иную коммунистическую идеологию, представляются для него как что-то чуждое, совершенно неприемлемое:
«Я поеду, могу поехать в Россию? Да никогда. Что я там буду делать? Все, кого любил, давно умерли. Мраморная плита отцовской могилы — снята. Кругом — племя молодое, незнакомое. Театр, что люблю больше всего на свете за детскость, за готовность мазать рожу красками, за уменье слушать суфлера, пить из пустого стакана, за уменье притворяться то царём Феодором, то Лукой, то Епиходовым — где он теперь, мой театр? И актеры-брехуны, портсигары в монограммах, на пальцах — фальшивые изумруды и бахвальство…» «… И Охотного Ряда нет, и «Русских ведомостей» нет, и «Вестника Европы» нет, и Амфитеатрова нет, и Власа Михайловича нет, — и кругом чужие мозги, думающие не по моей логике…» (стр.256).
Далее мы поймем, что из нацистов и коммунистов – антиподов в историческом пространстве развития человечества, для него были близки первые. После Октябрьской революции 1917 года (когда национализм еще не приобрел свою значимость) он выбрал свою антибольшевистскую позицию вплоть до своего отъезда за рубеж из своего любимого города Ставрополя:
«В этом тихом старом гнезде, похожем на хорошо обкуренную трубку, жили люди, знавшие толк в табачных смесях (Асланиди с Асмоловым), в особых наливочках, которые откупоривались при приезде студентов, в рассольчиках для похмелья, в настойках доктора Эрнеста для долголетней жизни и что ещё?
И вот в это гнездо, теплое, обсиженное, никогда не мудрствовавшее лукаво, ввалились большевики и заиграли в свою кровавую волынку. Пришли чужеземцы. Нам, исконным жителям, осталось одно: проститься с родными пепелищами, с отеческими гробами, надеть на плечи сумку и идти куда глаза глядят.
И ушли» (стр.199).
Обращаем внимание читателей на аллегории, пришедшие на ум взволнованного Сургучева. Наконец-то пусть враг, но его союзник по борьбе с большевиками пришел к воротам его русского дома, в страну его рождения и объявил: «Теперь здесь будет другой дом, другие хозяева, другая вера». «Вон отсюда!» — Фашисты пришли для того, чтобы всех славян — русских и другие народы – уничтожить или изгнать».
А Сургучев найдет «спрятанные дары», придет на Русь с поклоном и подарит, что сберег, вручит огонь и попросит прощение. Что делать с фашистскими захватчиками, наш земляк еще не определился, но, судя по его поведению в оккупированном Париже, пойдет к ним во служение. Зато свою землю от большевиков освободит. Поработители ему милее и ближе по духу.
Через год наш земляк 19 июня 1942 года снова в ностальгическом порыве достает свой Дневник и опять воспроизводит в новых воспоминаниях вторжение нацистов на его землю (не поворачивается рука и слово назвать СССР его Родиной):
«И вот снова на горизонте показывается исторически-русское 22 июня. Достаю свой парижский дневник и в груде бумаг ищу нужную справку — где 22 июня 1941 года?
Пыль, летящая от хартий, заставляет не раз аппетитно чихнуть…
Вот, вот они, заветные листки…
Читаю:
«Собственно, говоря, вся наша эпоха, вся наша эмигрантская эпопея отчеканена, как на медали, в двух эмигрантскитуроверовских стихах:
Метель, метель над целым миром, —
Как я от дома далеко!..»
В этом — все: все наше мироощущение и мироприятие.
Умри, Денис. Короче и лучше, и звонче не скажешь.
Метель продолжается с прежней силой, бури ревут, Днепр стонет, сердитый ветер завывает, как голодная волчиха…
И вдруг, сегодня, 22 июня 1941 года, с востока потянуло родным дымом, не бензинным, не угольным, не газовым, а кизячным… И уж не несет ли меня, как ведьму, севшую на метлу, воздушная сила над Россией? Кажется, что через магический пушкинский кристалл забрезжил свет и стали видны те просёлочные дороги, которые некогда описывал Григорович. И дом на Первой Ясеновской, из которого я выносил гроб отца, сегодня так волшебно приблизился: вот моя липа, вот колончатый подъезд, напротив — дом для бесприютных детей имени преосвященного Владимира.
Когда 22 июня 1941 года я наклонился над газетой и прочитал, что началась война с Россией, у меня на мгновенье закружилась голова. Сон? Бред? Непроизвольные представления?» (стр.254).
Обратим Ваше внимание, что это не 41-й, а уже 1942 год. Миллионы лучших представителей советского народа: солдат, офицеров, мирных жителей – погибли и стали калеками. Красная Армия в кровавых боях отступала, горели города и села его бывшей родины. О фашистских зверствах узнал весь мир и большинство стран Европы, стонущих под пятой кованых сапог немецких завоевателей. А какие же струны играют на арфе души нашего земляка, которому сторонники Фокина, решившие высоко поднять знамя «великого сына земли ставропольской», предлагают возвести в городе Ставрополе в наше время памятник и перезахоронить его прах (который ныне покоится в Париже) на земле его предков. Дадим слово самому Сургучеву:
«Одна молитва вырывается из души: «Господи, сохрани мою скорбную голову, не потемни, продли долготу дней, чтобы ещё раз напоследях, дыхнуть запахом ставропольских каштанов!..»
И страшно сознаться:
— Сподоби ещё раз съесть тарелку борща за длинным столом Рязанского вокзала и, хоть одного рака, на станции Каяла под Ростовом…» (стр.255).
Оказывается, вот что волнует душу Сургучева в 1942 году: борщ, раки (так и хочется вспомнить старый анекдот: может быть, «еще и бабу?») – при известии, что фашистские сапоги начинают топтать его родной город Ставрополь. Как он восторженно вздыхает и умиляется, подобно целомудренному ребенку:
«— На улицах Ворошиловска шли бои, дом за дом… Ворошиловск взят, Ворошиловск очищен.
И первый раз в жизни я ощутил новое, неведомое чувство: смесь радости, печали, горечи, внутренней улыбки, внутри пролившейся слезы. Тревога, неясные ожидания, настороженность, какая-то неоформленная надежда.
— И верится, и плачется…» (стр.199).
Ему «и верится, и плачется… Ворошиловск очищен» — варвары пришли поработить его землю и его народ… Возрадуйся, иуда!!! Это твой звездный час (о тех далеких звездах ты мечтал в эмиграции).
Если им «и верится, и плачется…», то нам, наследникам Великой Победы, есть чем гордиться и передавать своим детям!
Мы не ставим перед собой задачу хронологически анализировать Дневник. Мы пропускаем многие экзистенции писателя (так и хочется сказать: «Зачем публиковать черновые наброски заблудшего человека, потерявшего свою Родину и не нашедшего своего пристанища?), но должны обозревать его восторги с подачи редактора-составителя Фокина.
Вернемся к ключевым пассажам, имеющим для нас принципиальное значение: 5 августа 1942 года:
«Ворошиловск взят… В переводе на наш язык это значит: «Ставрополь взят…» И как неистребима, как упорна эта «Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам»!..
И как ни корми нас всякими изысканными Парижами, Bиapридами и Трувиллями, мы все равно до скончания веков наших, всегда, ныне и присно будем посматривать, как волки в лес, туда, где кривыми закоулками расположены наши Ясеновские, Хоперские, Армянские, Станичные, Подгорненские улицы и переулки, Нижние Базары, Ярмарочные площади, Полковничьи Яры и все то, что так близко к родному пепелищу и к холмикам отеческих гробов.
— На улицах, дом за домом, шли бои…
…Отвернулась Владычица… И город Святого Креста, с именем, которое было бы близко самому Гомеру, стал городом какого-то молодца, даже незаезжего…
«…Стоят сады вишневые. Тихохонько шумят…» Это — Ставрополь» (стр.197).
Здесь есть все: и любовь к родному пепелищу, и к отечественным гробам, и к вишневым садам, которые тихонько шумят.
Взят фашистскими захватчиками родной город Сургучева Ставрополь (на какое-то время переименованный в Ворошиловск). Об этом узнает Сургучев, и какие эмоции, душевные трепетные воспоминания возникают! Как тянет его в родные места, но он уже четко осознает, что здесь его уже никто не помнит и не ждет.
А пока же Сургучев в 1941-42 гг. в Париже умиляется выдуманной им идиллией и благородством отношений между победителями и побежденными, радуется взятию его любимого города Ставрополя фашистами. От своих иллюзий он не отказывается, даже когда нацистская Германия и ее союзники были разгромлены и весь мир праздновал победу во Второй мировой войне, заплатив за нее такую высокую цену.
Ну ладно, можно простить автору Дневника, что он в своем антисоветском угаре не смог, не сумел увидеть фашистские преступления, разросшиеся в своем размахе до вселенского ужаса и зла. Но нас удивляет близорукость и нравственная глухота тех, кто уже через десятилетия, зная нечеловеческие преступления нацистов, стал публиковать иллюзии тех, кто в начале 40-х годов ХХ века еще не смог или не захотел понять опасность нацистской идеологии и увидеть воочию, в каких зверствах она воплощается на практике. Вот таким «близоруким» пособникам нацизма в наше время мы оправдания не находим!
Чем закончить нашу статью, каждый из читателей решит сам. Да, именно сам, потому что наши читатели умны, информированы, имеют свой взгляд и должны определиться в своих идеологических позициях, которые являются их жизненными ориентирами.
Те идеи, которые мы обозначили в своей статье, могут искренне поддерживаться нашими сторонниками или оспариваться поклонниками творчества И.Д.Сургучева. Если у наших идеологических противников есть какие-либо веские аргументы, мы готовы их выслушать.